Первая глава романа Юрия Домбровского "Хранитель древности" посвящена городу Алма-Ата (который вырос из казачьей станицы) и его культурным достопримечательностям.
Впервые я увидел этот необычайный город, столь непохожий
ни на один из городов в мире, в 1933 году и помню, как он меня тогда
удивил.
Выезжал я из Москвы в ростепель, в хмурую и теплую
погодку. То и дело моросил дождичек, и только-только начали набухать за
заборами, на мокрых бульварах и в бутылках на подоконниках бурые
податливые почки. Провожали меня с красными прутиками расцветшей вербы,
потешными желтыми и белыми цветами ее, похожими на комочки пуха. Больше
ничего не цвело. А здесь я сразу очутился среди южного лета. Цвело все,
даже то, чему вообще цвести не положено — развалившиеся заплоты (трава
била прямо из них), стены домов, крыши, лужи под желтой ряской, тротуары
и мостовые.
Час стоял ранний, дорога предстояла дальняя. От
станции до города меня довезли, а по городу надо было идти пешком. Но
Алма-Ата спала, спросить дорогу было не у кого, и я двинулся наугад.
Просто потому пошел, что лучше все-таки идти, чем стоять. Шел, шел, шел —
прошел километра три и понял, что кружу на одном месте. Главное — не за
что зацепиться глазом, все одинаково: глинобитные заборы, за ними
аккуратные мазанки, редко белые, все больше синие и зеленые (потом я
узнал, что здесь в белила хозяйки добавляют купорос); крепкие сибирские
избы из кругляка, не закрытые, а прямо-таки забитые деревянными ставнями
с черными болтами, кое-где рабочие бараки и желтые двухэтажные здания
железнодорожного типа — с лестницами, балконами, застекленными террасами
(только закончен Турксиб). И все это одинаково захлестнуто, погружено
до крыш в сады. Сады везде. Один сад рос даже на мостовой: клумбы,
газон, небольшой бетонный фонтанчик. Желтые тюльпаны, красные и сизые
маки и тот необыкновенный цветок с черными глянцевитыми листьями, не то
багровый, не то красно-фиолетовый, который алмаатинцы приносят из-под
ледников и зовут ласково и почтительно по имени и отчеству — Марья
Коревна (марьин корень, очевидно).