Когда
Иисуса привели к Пилату, мир фактов и
мир истин столкнулись здесь непосредственно
и непримиримо – с такой ужасающей
ясностью, с таким буйством символичности,
как ни в какой другой сцене во всей
мировой истории. Раздвоенность, на
которой изначально основывается всякая
наделенная свободой передвижения жизнь,
– уже в силу того, что она есть, что она
представляет собой и существование, и
бодрствование, – приняла здесь наивысшую
из всех вообразимых форм человеческого
трагизма. В знаменитом вопросе римского
прокуратора: «Что есть истина?» –
единственной фразе во всем Новом Завете,
в которой о себе дает знать раса, уже
заложен весь смысл истории; здесь
содержатся указания на исключительную
значимость деяния, на ранг государства,
на роль войны и крови, на безоговорочное
засилье успеха и на гордость величием
судьбы. И не уста, но безмолвное чувство
Иисуса ответило на это другим,
фундаментальным, если говорить о
религиозной стороне жизни, вопросом:
«Что есть действительность?» Для Пилата
она была всем, для него – ничем. Только
так и не иначе может противостоять
подлинная религиозность истории и ее
силам, только так и не иначе должна она
оценивать деятельную жизнь, а если она
все же поступает по-другому, она перестает
быть религией и сама оказывается жертвой
духа истории.
«Мое
царство не от мира сего» – вот последние
его слова, которые не перетолкуешь,
которые всякий должен примерить к себе,
чтобы понять, на что подвигают его
рождение и природа. Существование,
пользующееся бодрствованием, или же
бодрствование, подминающее существование;
такт или напряжение, кровь или дух,
история или природа, политика или
религия: здесь дано только или-или, и
никакого добросовестного компромисса.
Государственный деятель может быть
глубоко религиозен, а богомолец может
умереть за отечество, однако оба они
должны сознавать, по какую сторону
находятся на самом деле.
Освальд
Шпенглер
из второго тома "Заката Европы"
из второго тома "Заката Европы"
Комментариев нет:
Отправить комментарий